Блог клуба - Историко-литературный

Первая производственная практику мы проходили на учебном судне "Метеор", который принадлежал училищу, на Чёрном море.
Это был небольшой кораблик, типа "Логгер" с маломощным двигателем, а в трюмах были оборудованы кубрики для курсантов, с подвесными койками и столом с лавками для трапезы.
Первый раз мы покидали берег, Землю, мы становились моряками и нас звали черноморские порты и неизведанные края.


М Е Т Е О Р
Капитаном корабля был бывший моряк, который был списан из большого флота по состоянию здоровья (он хромал и довольно прилично на одну ногу), но как капитан учебного судна видимо отвечал остальным требованиям. Кличка у нег была: Гуляй - нога.
Были ещё члены экипажа: стармех, боцман, старпом, но они мне не запомнились.
Нас поселили в двух кубриках - носовом и кормовом. В носовом проживала небольшая часть нашей группы, а остальные жили в кормовом кубрике.
Условия быта были спартанские - 2-х ярусные койки, общий стол и общий гальюн в кормовой части судна. Мы посещали черноморские порты: Ялту, Сухуми, Батуми, Поти, Новороссийск, Одессу, Феодосию, Керчь и прочие порты.





В СУХУМСКОМ БОТАНИЧЕСКОМ САДУ

И мы стояли. Как минимум по 2-3 дня, так что все желающие могли посетить любой из портов, которые мы посещали. Времени для этого было предостаточно.
Возвращение на судно было по графику и к 22.30 каждый из уволенных на берег должен был прийти на причал, где ожидала шлюпка.
Если бы кто-нибудь отслеживал эту ситуацию, то возможно услышал бы стук каблуков бегущих к шлюпке курсантов из разных концов города. Опоздать нельзя, шлюпка ждать не будет и тебе пойдёт в зачёт самоволка.
Этого никто не хотел и за всё время практики опоздавших не было!
Запомнился нам Сухумский Ботанический сад, где мы увидели так много неизвестных нам деревьев, кустов, цветов и не чувствовалось, что стоит зимний месяц январь!
Но всё когда-нибудь кончается и так же закончилась наша первая плавательская практика, а "Метеор" вернулся в Херсон и потекли нудные курсантские будни.
После предстояла очередная плавательская практика в порту Мурманск, куда мы поехали самостоятельно, отдельными группами.
Устраивались на работавшие там суда в разном качестве.
Кто практикантами, а кто на должности кочегаров и мотористов.
Мне пришлось отработать на паровом траулере угольщиком, а потом котельным машинистом на ПБ "Северодвинск". Другие ребята работали также на РТ, БМРТ.
Когда вернулись в училище после последней плавательской практики, то мы были уже немножко другими.
Мы вкусили прелести морской жизни, получили свои первые трудовые рубли, которые придавали нам определённую независимость, и понимание того, что в будущем мы сможем устроить свою жизнь и чего-то в ней добьёмся.

Одним из событий, которые мне запомнились в это прожитое в мореходке время, была драка с гражданскими ребятами, которые составляли нам некоторую конкуренцию в женском вопросе.
В июне 1961 года один из моих однокурсников Игорь Самохин после окончания танцев пошёл с товарищем провожать своих спутниц домой.
По пути им встретились гражданские ребята, которые нас недолюбливали и считали, что мы отбиваем у них девушек. Кроме того они завидовали нашей курсантской форме.
Может это звучит смешно, но так было. Произошла стычка.
Самохина побили, и он с травмой попал в больницу. В это же время были избиты 4 курсанта, из "централки".
На следующий день, объединившись, две мореходки и судомеханический техникум пошли защищать честь мундира.
Защищали совместными усилиями обеих мореходок - "плечо к плечу, кулак в кулак!".
Перед центральным входом в центральное мореходное училище нас собралось много.
Я не считал сколько, но площадь перед училищем была полностью заполнена.
Перед нами выступил с речью секретарь обкома, который призывал к порядку и просил разойтись по "камерам". Но его никто не слушал.
Кричали курсанты, что если милиция не может разобраться, то они сами разберутся.
Как это всё напоминает сейчас действия нынешних футбольных фанатов.
Ну, а потом толпы курсантов растеклись по улицам Херсона и били гражданских ребят всех подряд. К большому сожалению, били виноватых и не виноватых.
Это был инстинкт толпы, никто не думал (в том числе и я) - что же мы делаем?
Когда мы носились с криками и матом по улицам, то нам на головы с верхних этажей зданий бросали тяжёлые предметы, лили холодную и горячую воду, а также обзывали самыми непотребными словами, что только нас подогревало.
Но порыв был един, никто не струсил, не уполз. Разогнав всех, кого только встретили, под утро вернулись вы училище. Офицеры нас не предали, и мы вошли в экипаж без утайки.
Это потом начались разборки, объяснения и, конечно, пострадало несколько курсантов. Ребят, не менее 4-х человек, отчислили с разных курсов и сняли начальника училища.
Мы были ещё 3 дня в осаде и нас никуда не выпускали, да мы и сами боялись выходить.
Со временем всё успокоилось, а мы чувствовали себя "героями".
Это ложное чувство "геройства" присуще только молодости.
Мои товарищи и я сам в спорных моментах дрались только в равных составах или один на один, а вот гражданские "кодлы" часто подлавливали нас поодиночке и избивали.
И тогда нас спасали только ноги и спортивный бег, а такого опыта по бегу на длинные дистанции у них не было. Тем и спасались!

Г.В.Жукову, вступившему в командование Ленинградским фронтом 8 сентября 1941 года, досталось тяжёлое наследство. Его предшестве- нник на этом посту, « наш первый маршал» К.Е.Ворошилов, известный своей полной некомпетентностью в вопросах руководства боевыми действиями войск, продемонстрированной им ещё в период «финской войны , в начале Великой Отечественной войны возглавлял Северо-Западное направление, а позже командовал Ленинградским фронтом, и командовал не наилучшим образом. Например, получив предупреждение начальника Генерального штаба маршала Шапошникова о возможном прорыве противника к Неве восточнее Ленинграда, Ворошилов проигнорировал его и не предпринял никаких мер к устранению этой угрозы , в результате чего немцы смогли беспрепятственно выйти к Неве в районе Ивановских порогов, поскольку никаких наших войск в указанном районе не было. Противник вышел к Неве фактически без боя. Группа немецких солдат даже переправилась на правый берег реки, но была перебита краснофлотцами недавно установленной там 130-мм береговой батареи.
Временем для раскачки и детального ознакомления с обстановкой Жуков не располагал. Немцы уже штурмовали окраины Ленинграда. Энергично перегруппировывая силы, снимая войска с менее опасных участков обороны и направляя их на наиболее угрожаемые, требуя от командиров всех уровней непоколебимой стойкости и ведения активных оборонительных действий, то есть непрерывных контратак и даже локальных наступлений, Используя всю мощь корабельной, береговой и зенитной артиллерии флота, Жуков добился главного –штурм города был сорван. Враг был остановлен и Ленинград был спасён от захвата противником.
Очевидно именно в это время у Георгия Константиновича и возник замысел операции по восстановлению сухопутной связи Ленинграда с Ораниенбаумским плацдармом, утраченной в середине сентября в результате захвата противником Урицка (Лигово), Стрельны и Нового Петергофа. Операция должна была проводиться силами 48-армии со стороны Ленинграда (из Автово) и войсками 8-й армии из района Ораниенбаума путём нанесения одновременных встречных ударов вдоль южного побережья Невской губы.
Дезорганизовать управление войсками противника, отвлечь на себя часть сил противника с фронта и тем самым облегчить выполнение задуманного прорыва могли бы морские десанты, высаженные на занятое противником южное побережье Невской губы.
Для выяснения возможности проведения таких десантных операций Г.К.Жуков вызвал начальника штаба КБФ контр-адмирала Ю.Ф.Ралля и потребовал доложить свои соображения по этому воп-росу. Ралль высказался положительно, но настаивал на необходимости предвари-тельной мощной артиллерийской «обработки» участка высадки. Жуков возразил, мотивируя это тем, что артподготовка демаскирует десант и фактор внезапности будет утрачен. Последующие события подтвердили правоту командующего фронтом. Известно, что наиболее уязвимым десант является в момент начала высадки, пока десантники находятся в воде и пока ещё не «зацепились за берег. Почти все десанты на южное побережье Невской губы высаживались тихо, внезапно для противника и бой начинался тогда, когда десантники были уже на берегу.
Командующему флотом вице-адмиралу В.Ф.Трибуцу был отдан приказ готовить десант для высадки в Петерго-фе в ночь на 5-е октя-бря. Тем временем Жуков приказал командиру Ленинградской военно-морской базы контр-адмиралу Ю.А.Пантелееву высадить десант силами одной роты в районе завода «Пишмаш» (Стрельна) для диверсионных действий в тылу противника. Во исполнение этого приказа в ночь на 1-е октября четыре «каэмки» («КМ»-катер малый), буксируя по 4 шлюпки с десантом, незаметно подошли к берегу и высадили роту из состава 6-й БМП (бригады морской пехоты) Задача роты- прорваться к совхозу Лигово, уничтожить там вражеский штаб, а затем, продвигаясь южном направлении, громить вражеские тылы, после чего укрыться в лесном массиве.
Десант без боя достиг совхозных построек, где после ожесто-чённой схватки с врагом попал в окружение , вырваться из которого удалось лишь немногим.
В ночь на 3 октября в районе завода «Пишмаш» был высажен десант численностью 526 человек ( батальон пограничников 20-й дивизии НКВД, занимавший ранее позиции на правом берегу Невы). Десант высадился благополучно, достиг Петергофского шоссе, но, не получив поддержки со стороны войск 48-й армии, перешёл к оборо-не, связав боем значительные силы противника.
В отличие от стрельнинских десантов петергофский формировался в Кронштадте. В состав десанта отбирали только добровольцев из экипажей линейных кораблей «Марат» и «Октябрьская Революция», недостроенного тяжёлого крейсера «Петропав-ловск» (40 человек), стояв-шей в Ораниенбауме «Авроры»(10 человек), из личного состава островных фортов и Военно-морского политического училища и из числа инструкторов Учебного отряда и других частей и подразделений флота. Отбоя от добровольцев, желающих сразиться с ненавистным врагом лицом у лицу просто не было. Отбирали в десант самых лучших, крепких духом и телом.
Сведения о численности этого десанта противоречивы. Встре-чаются цифры 520, 700 и даже 1000 человек. Наиболее правдоподобной является, по-видимому, первая- пятьсот двадцать. Десант состоял из трёх рот (обычно по 110 -120 человек), плюс взвод разве-дчиков, связисты, санитары –вот и получается около пятисот человек. «Боевая летопись советского ВМФ» приводит цифру 498 человек. Десант именовали то отрядом, то полком, а по сути это был полно-кровный стрелковый батальон. Десантники имели на вооружении ручные пулемёты, карабины (укороченная винтовка Мосина образца 1891г), небольшое количество автоматов и ручные гранаты.
Официально на каждого бойца полагалось по 60 винтовочных патронов и по 4 гранаты ( не считая боеприпасов, уложенных моряками в свои вещмешки вместо консервов). Десантники справедливо полагали, что их жизнь на вражеском берегу обеспечивается в первую очередь наличием боеприпасов, а не продовольствия.
Командиром десанта был назначен полковник А.Т.Ворожилов, комиссаром – А.Ф.Петрухин. Вечером 4 октября на Якорной площади Кронштадта состоялся митинг, на котором с напутственным словом выступили члены Военного совета КБФ. По окончании митинга десантный отряд поротно, с песней направился у Ленинградской пристани на погрузку. Моряки пели «Варяга», но текст был новый:

Глубинная бомба, торпеда и штык
Не дрогнут в руках краснофлотца.
На суше и в море балтиец привык
До полной победы бороться

Дрались мы, балтийцы, с врагами не раз
За славу и честь Ленинграда.
Врагов мы громили и нынче от нас
Не будет злодеям пощады!

Ротные колонны уже скрылись в темноте, а до оставшихся на Якорной площади доносилось:

Покажем, что значит удар моряков, Покажем, что мы из Кронштадта!
Как и в стрельнинских десантах, бойцы размещались на шлюпках, буксируемых катерами КМ. В охранении шло несколько морских охотников и один бронекатер. Вскоре отряд вышел на траверз Петергофа. Шлюпки бесшумно приблизились к берегу Нижнего парка в районе пристани и началась высадка. Часть десантников уже достигла середины Нижнего парка, где они обнаружили проволочное заг-раждение в несколько рядов. В ход пошли ножницы. Возня у прово-локи встревожила боевое охранение противника. Вспыхнул яркий луч прожектора и осветил фигуры наших моряков на пристани. Открылась бешеная пальба. Одной из первых пулемётных очередей был убит шедший по мелководью к берегу командир десанта А.Г.Ворожилов и разбиты обе переносные радиостанции. Командование отрядом принял комиссар А.Ф.Петрухин. Командиры рот А.П.Зорин, Н.А.Приходько, Г.В.Труханов и В.В.Фёдоров повели бойцов сквозь автоматный огонь от берега в сторону Большого дворца и павильонов Марли, Монплезир и Эрмитаж.

После окончания Великой Отечественной войны по поводу петергофского десанта ходило много слухов и легенд. В некоторых из них утверждалось, что вражеским лазутчикам якобы удалось выведать и сообщить противнику время и место высадки этого десанта. Это явно не соответствует действительности, ведь значительной части десантников удалось скрытно подойти к проволочному заграждению, до этого противник ни подхода шлюпок к берегу, ни нача-ла высадки не обнаружил и всполошился лишь когда наши бойцы стали резать проволоку. В вышедшей в свет книге фон Веделя «Германия в огне» прямо говорится; «Матросский десант в Петер-гофе застал наши войска врасплох. Боевая тревога была объявлена, когда он уже высадился на берег и смял нашу охрану». В конце войны в Кёнигсберге был захвачен в плен офицер Абвера, который на доп-росе показал, что в октябре 1941 года он находился в Петергофе и что в Кронштадт действительно был заслан немецкий лазутчик, зада-чей которого было извещать немецкое командование о готовящихся десантах. Лазутчик ничего подозрительного не заметил. По городу, вопреки утверждениям некоторых досужих болтунов, матросы в пулемётных лентах крест-накрест и гранатами у пояса не фланировали по простой причине: всех зачисленных в состав десанта немедленно переводили на казарменное положение в помещениях Учебного отряда на строгий карантин (без связи с «берегом», как говорят матросы).
Посланные днём 5 октября (в 10.30 и в 17.00) катера с боезапасом для десантников не смогли пробиться к причалу, при этом артогнём с берега были потоплены морской охотник МО-412 и катерный тральщик № 905.
Десантников, увлечённых боем с немецкими автоматчиками и захватом павильонов Монплезир и Эрмитаж, противник к утру 6 октября отрезал от берега.
Принявший на себя после гибели полковника Ворожилова командование десантом полковой комиссар А.Ф.Петрухин расположил свой КП в Монплезире, там же был организован и перевязочный пункт. При овладении Монплезиром десантники встретились с груп-пой одетых в армейскую форму бойцов морского батальона, сформи-рованного в Большой Ижоре, включённого накануне в состав 10-й стрелковой дивизии 8-й армии. Возглавлял эту группу лейтенант П.Е.Кирейцев. Дело в том, что в 2 часа ночи 5 октября со стороны Ораниенбауми начали наступление подразделения 8-й армии. В районе гранильной фабрики, вдоль уреза воды, наступала рота лейтенанта В.А.Бобикова (из состава 10-й СД). Рота овладела зданием самой фабрики, а затем выбила немцев и из заводоуправления.
Насколько ожесточёнными и кровопролитными были бои при попытке пробиться к десанту, можно судить по потерям в людях. В роте Бобикова было 128 бойцов, а после атаки немецких позиций в Нижнем парке лишь 14 из них остались невредимыми. Несмотря на такое напряжение боёв, кроме группы моряков лейтенанта Кирейцева никто больше со стороны Ораниенбаума к десанту пробиться не смог.
6 октября немцы бросили против десантников несколько лёгких танков, которые, двигаясь среди деревьев Нижнего парка , стреляли по очагам сопротивления из пушек и пулемётов. Десантникам удалось подорвать гранатами два танка. Остальные, израсходовав боезапас, удалились. Под вечер немцы спустили на моряков свою «собачью роту» Десятки злобных овчарок терзали раненых, загрызая беспомощных людей до смерти. Кто был в силах –отбивались от собак штыками и ножами и вскоре от этой «лохматой роты» мало что осталось. В наступивших сумерках на площадку перед Большим дворцом фашисты пригнали автомашину с мощной радиоустановкой и прекратили стрельбу. После музыкальной прелюдии ( «Очи чёрные») агитаторы принялись уговаривать моряков сложить оружие. Возмущённые десантники перебили охрану и захватили радиоустановку и заставили немецкого диктора озвучить сочинённый моряками не слишком вежливый и приличный экспромт, после чего машина была уничтожена.
Командование КБФ с момента выхода десанта из Кронштадта оставалось в полном неведении о происходящем в Нижнем парке Петергофа и посылало туда одну разведгруппу за другой. Но из 20 таких групп (11 - берегом из Ораниенбаума и 9 –морем из Кронштад-та). возвратилось лишь четыре, однако и они не смогли прояснить обстановку. С этой же целью трижды посылали пары истребителей «чаек»( И-153), но и от лётчиков внятных докладов не получили. Из нескольких взятых в десант почтовых голубей в Кронштадт прилетел лишь один, но в его контейнере голубеграммы не оказалось.
Уже почти двое суток доблестные десантники вели непреры-вное сражение с врагом, не имея ни связи, ни боеприпасов, ни продовольствия, ни поддержки извне. Петрухин перенёс свой КП из Монплезира в грот под каскадом Шахматной горки. Было принято решение прорываться в Ораниенбаум по прибрежным тростникам., но сделать это удалось лишь отдельным бойцам. После войны в Петергофском парке была найдена фляга с двумя записками. В первой командир роты Вадим Фёдоров писал: «Люди! Русская земля! Любимый Балтфлот! Умираем, но не сдаёмся. Рядом убит Петрухин. Дерёмся вторые сутки. Командую я. Патронов! Гранат! Прощайте, братишки! Вадим Фёдоров.» В другой записке всего четы-ре слова: «Живые! Пойте о нас! Мишка». Слова этой записки сделал заголовком своей небольшой книги о петергофском десанте живший в Петродворце (Петергофе) флотский поэт Всеволод Азаров. Он про-вёл длительную и трудоёмкую работу по розыску участников десанта и сведения о тех, имена которых ему удалось установить, опубликоал в свой книге. К сожалению, полностью список участников до сих пор не опубликован нигде. Очень жаль! Имена таких героев должны быть известны потомками, поэтому весьма уместно было бы в Ниж-ем парке Петродворца разместить плиты с их именами и кратким описанием их подвига. Пока же память о доблести десантников ( а десантов на Балтике было высажено за время войны десятки) увеко-ечена лишь в названии одной из улиц северной столицы _Улица мор-кого десанта- очень казённо, бездушно и абстрактно (морских десан-ов на Балтике было высажено десятки, если не сотни), и явно не адекватно проявленной нашими моряками доблести!

Выборгская школа юнг ВМС

Прекрасный город – жемчужина западного побережья Европы в устье полноводной реки Тежу, у самого впадения ее в океан - превратился в груды развалин. Страшные силы подземного зла за несколько мгновений уничтожили прекрасные творения рук человеческих.
Лиссабон. Португалия. Отсюда начинались великие географические открытия, здесь жили знаменитые моряки.
I
По улицам бродили разжиревшие собаки и по ночам оглашали разрушенный мир страшным воем. Ему вторили заунывные псалмы редких серых теней в надвинутых на лицо капюшонах, из–под которых сверкали в свете факелов бездонные провалы нечеловеческих глаз. Это уцелевшие монахи выискивали под развалинами искалеченные трупы. Скрипучие повозки, запряженные парой быков, отвозили трупы прямо в преисподнюю в контору самого Сатаны, и клерки его равнодушно вписывали их в огромные гроссбухи. Быки лениво брели средь общего горя и плача, мерно покачивая рогами, и в глазах их тускло горели огни пожарищ и господние звезды.

Свежий бриз с океана носил по бывшим улицам смрад смерти и солоноватую свежесть жизни, жизни, которая кипела здесь совсем недавно, и которую я любил и помнил. Я жил неподалеку в рыбацком поселке и с раннего детства знал и любил этот огромный, сверкающий на солнце, то грозный и сердитый, то ласковый и добрый, этот мой океан. Я был крепкий и шустрый мальчишка, несмотря на малый рост, прокаленный щедрым южным солнцем, ладони мои задубели от недетских мозолей.

Я бредил дальними неведомыми землями, о которых рассказывали бывалые моряки в тавернах на узких улочках окраин, пробуя искристое молодое винцо нынешнего урожая, съедая горы ароматных мидий. А вкус у них был сказочный, и готовить их здесь умели. Любой вам скажет, что на свете нет ничего более вкусного и сытного.

Уж вы поверьте мне, старому рыбаку!

Год этот для меня начинался со счастья. Привалило! Меня взяли юнгой на знаменитый парусник, который уже побывал на краю света - там, где океан сходится с небом на самом краю земного диска. Правда, бывалые моряки сокрушались, что ни одному из них, ни разу не приходилось заглянуть за его край, но я-то непременно загляну и потом в своей деревне расскажу той, которая лучше всех и которая поклялась на Библии ждать меня хоть целый месяц.

Всему приходит конец, как я понял из опыта своей жизни, и мы с попутным ветром, преодолевая приливное течение, вышли в океан! О, Мадонна! О, Дева Мария! О, Счастье! Ровный свежий ветерок, запутавшись в наших парусах, споро нес нас к югу, к моей мечте, к моему счастью. Слева по борту на краю горизонта бесконечно от края до края темнела полоска сказочной Африки, как объяснил мне сеньор капитан, и оттуда тянуло далеким жаром. Я был счастлив. Корабельные работы не изнуряли меня, а ночью я крепко засыпал в своей подвесной корабельной койке под мощный матросский храп. Сколько пролетело счастливых дней сказать трудно. Для меня это был один – день моего полного счастья.

Наконец мы дошли до конца земли. Погода резко испортилась: откуда-то сорвались и как лютые псы набросились на нас тугие ветры. «Грот на гитовы! Убрать бом-брамсели! Лево руля!»

Но откуда-то с края горизонта покатились на нас огромные с белыми вершинами горы. И конца-краю им было не видно. Они возникали сами собой и со страшной скоростью катились на нас и поднимали нас под самые тучи и швыряли нас в пенную бездну, и крутили нас и играли нами. О, Дева Мария!

Пришел наш последний час! Прости нам грехи наши!

«О! Сеньор капитан! Глядите туда!»

Слева по курсу катилась гора воды! Она росла прямо на глазах, закручиваясь и опадая белой вершиной, она неслась как смерть, с огромной скоростью. « О! Дева Мария!», - только и успели сказать мы!

Гора подняла нас как малую щепку до самых туч, чуть подержала там, на мощном плече своем, и мы полетели вниз прямо к Богу - Аиду. Воткнулись своим тупым носом ему в живот и, задрожав всем телом своим, стали разваливаться со страшным скрипом и стоном.

Сорвавшись со своих гнезд, посыпался на палубу рангоут. Я видел, как заплясала на волне наша шлюпка и исчезла за кормой в пенном водовороте. Ничто меня не испугало. Я видел все как бы со стороны и страх не вошел в мою душу. Уж больно я молод был для такого страха. Потом мне на голову обрушилось серо-зеленое небо, потом я взлетел на серое в тучах небо, потом весь океан навалился мне на грудь. Я открыл рот, чтобы крикнуть: «Мама!», но не крикнул, потому, как последний раз взлетел на белую вершину, и весь мир исчез в черной бездне.
II
К осени выдали ленточки и парадную морскую форму. «Школа юнг ВМС» - золотом было написано на ленточках! Мы перестали быть «албанцами», как называли нас второкурсники из-за бескозырок без ленточек, похожих на албанские шапки.

Пустяк, конечно, но для морской души обидно.

Позади вступительные экзамены, - надо сказать, довольно серьезные из-за большого наплыва желающих, еще более строгая медкомиссия.

И... О, счастье, началась морская жизнь (так нам казалось): подъемы, отбои, строевая подготовка, морские науки, камбуз!

О! В то голодное время это было не просто морское словечко, это было слово большого смыслового значения. Помню, абитуриентами привели нас первый раз на камбуз на завтрак. О, Боги морские! О, глубь океанская! Нам дали по кружке хорошего чая, по два кусочка сахару, по куску черного хлеба и по маленькому кубику мургусалина (это что-то среднее между гуталином и солидолом).

ВО, ЖИРУЮТ!

Теперь же нас кормили настоящей военно-морской нормой № 9. Это нас-то, приехавших со всех концов еще голодной после войны страны. А вы говорите! Камбуз для моряка – это святое!

Первых два морских слова, которые усваивает на корабле новобранец – это камбуз и гальюн. И ты уже можешь считать себя морским волком!

Плац гудел от топота наших строевых шагов. «Запевай!», - и сотня молодых здоровых глоток сотрясала окрестности боевой строевой песней. Благо школа наша была в красивой лесной местности, за несколько верст от города. А место было изумительной красоты даже по понятиям Карельского перешейка. А здание школы до сих пор, когда смотрю на фото, вызывает восхищение и удивление. Великолепной архитектуры, красоты и целесообразности здание. На пригорке у подножия поросших сосновым лесом холмов. Отступив от заданной темы, скажу: по своему опыту, по запоздалому прозрению утверждаю - все лучшее в еще голодной и разоренной стране отдавалось детям! Кто хочет поспорить со мной? Не советую!

Морские науки давались легко и в удовольствие. Ведь все это были сбывшиеся мальчишечьи мечты. Пол превратился в палубу, стены - в переборки, лестницы - в трапы, окна в иллюминаторы, за которыми гудели пассаты и муссоны, ревели шторма и срывались с цепи шквалы. В коридоре у нас на первом этаже была настоящая боевая торпеда, в классах - макеты парусников и боевых современных кораблей. На настоящей корабельной мачте развевались флаги флажного семафора ВМС и международного свода сигналов, который был весьма распространен в морской практике. В наших руках почти ежедневно мелькали красные флажки ручного семафора, постоянно мурлыкала морзянка. Друзья, ведь это был 51-й год! Тогда ведь не было современных наворотов в навигации и морской практике.

Ни один из нас не допустил бы тогда беды с «Адмиралом Нахимовым»: ведь мы твердо знали и нам постоянно вдалбливали в наши юные головы азы кораблевождения: «Коль судно к судну приближается, за пеленгами наблюдай; коль пеленга не изменяются, то столкновенья ожидай». Мы выучивали это, как таблицу умножения. На паруснике среднего тоннажа, оказывается, несколько тысяч всяких звучных словечек – терминология парусов, рангоута и такелажа, детали корабельных конструкций.
III. Наши командиры и преподаватели
Чем дальше уходит то золотое время, тем с большей любовью и уважением я о них думаю.

Конечно, многих из них уже нет, мы тоже старики уже, но вот что я хочу, обязан сказать: всем хорошим в нашей последующей жизни и на море и на суше, мы обязаны именно им.

К нам, практически еще почти беспризорным от трудного жития пацанам, было удивительно уважительное отношение. Конечно, дисциплина есть дисциплина: и наряды вне очереди сыпались с урожайной щедростью, но никаких оскорблений и унижений я не помню. Хамство и унижения мы познали потом, но уже были готовы отстаивать свою честь и достоинство, за что и расплачивались, и расплачиваемся до сих пор. Удивительное дело: как живуча в нашем народе эта гадость, эта мерзость. Но я опять отвлекся.

В школе была довольно большая флотилия шлюпок и свой приличный катер.

До сих пор не могу объяснить себе то чувство радостного состояния, когда мы ухаживали за шлюпками. В самой фигуре классической корабельной шлюпки - яле есть что-то завораживающее и очаровывающее. Как в женщине. Когда за бортом плещется мягкая волна, когда в голубом небе солнышко, а нежный ветерок нашептывает что-то непонятное, но очень приятное. А сам ты полон мечты и молодой энергии, скребешь стеклышком весла и моешь «рыбины» - чудесная музыка души!

И шлюпочные походы! Выборгский залив был создан Господом для этого: множество уютных островков с еще сохранившимися финскими садами и домиками, причалами и бухточками; они отлично создавали атмосферу дальних походов и удивительных приключений.

Парусные регаты проводились под руководством нашего боцмана - отличного моряка - парусника, волшебника по всем прикладным морским наукам. О, сколько же он всего умел!

Между прочим, мой земляк – псковский «скобарь». Вот она, настоящая морская выучка и морская душа. Сколько раз я говорил всем и сейчас еще говорю, что моряки это люди особой породы. И даже теперь, когда наш народ на глазах борзеет, моряки остаются вне метаморфозы. По роду своей теперешней работы мне приходится много общаться с моряками, и я говорю вам – это так!

Зимой нашим увлечением, нашей страстью были буера – этакие яхты на коньках. Скорости они развивали огромные, и здесь требовался опыт и выучка. Но зато как здорово!

Зимы раньше были другие, что ли? На заливе был бесснежный лед. Он сверкал и пел под коньками. Здесь уж рот не открывай - выбросит и потащишься следом, если не забыл привязаться.

И наконец-то парад на Красной площади (Выборгской)! Сколько миль мы отшагали, тренируясь! Сколько песен оторали, сколько казенных ботинок сбили! Но зато уж мы постарались! В публике пронеслось: «Юнги идут! Юнги! Юнги!»

НЕ было ничего более приятного. Начальник школы морской подполковник Заболотский зачитал приказ с поощрениями, и был большой концерт и танцы для девочек всего города. Мы, еще салаги, жались к стенкам, зато наши «старички-мариманы», вернувшись из «далеких походов», были на высоте. Здесь уж ничего не попишешь. Забегая вперед, скажу, что и «на нашей улице будет праздник». Но это уже потом.

А пока мы, салаги, скромно постигали морские науки, занимались спортом в нашем великолепном спортзале, ходили на городской каток. Раньше таковые были почти в каждом городе, где коньки можно было взять напрокат, гремела музыка, кружились пары, изо рта шел пар, а глаза блестели. Девочки были удивительно красивы и недоступны, юнги галантны и скромны – идеальная почва для сказочных чувств, когда лежишь и всю ночь скользишь то ли по льду, то ли по небу, а в общем–то где-то посередине, а душа так сладко замирает (тогда у людей еще была душа, у меня, по крайней мере).

Был у нас и свой духовой оркестр. Кстати, занимавший призовые места на городских конкурсах. Почти все музыканты были с нашего курса. Актовый зал был великолепен. Отменный паркет, высокие стрельчатые окна с воланами занавесей. Большая, хорошо оборудованная сцена, где блистали наши самодеятельные артисты (кстати, довольно неплохо игравшие). Но к этому обстоятельству я еще вернусь (на втором курсе).

Вот так, потихоньку-полегоньку, притираясь друг к другу и заводя себе друзей, заканчивали мы первый курс. Мы еще были не «настоящие юнги», но уже чувствовали себя уверенно: начинали «саковать» (отлынивать) от физзарядки, от политмероприятий и многого другого, что на наш взгляд было лишним.

ДЕДОВЩИНЫ У НАС НЕ БЫЛО! И ЭТОТ ПОРЯДОК БЫЛ СОХРАНЕН НАМИ И В ДАЛЬНЕЙШЕМ!

И, наконец, долгожданная практика! Но, как говаривали старики: хочешь рассмешить Господа - поделись с ним своими планами. А ведь мудрые люди эти старики! Сколько было всяких планов, сколько разговоров в кубриках перед сном, сколько вставлено клиньев в клеша, сколько изуродовано «бесок» (бескозырок), под бывалых моряков. Тогда ведь не были демобилизованы еще фронтовики и у многих моряков была даже серьга в ухе. Это сейчас рядовой случай, а тогда!

Для меня и еще двух юнг практика закончилась быстро и печально: Нас, группу человек в пятнадцать, направили в ЭПРОН (экспедиция подводных работ особого назначения), в Ленинград. Все было отлично! Пока ...

Дело в том, что на втором курсе уже не стригут под «ноль», как новобранцев, тем паче нас – «бывалых моряков»! А тут приказ. Не знаю уж, от какого хрена, но - СТРИЧЬ! На тайном совете, проходившем по всем правилам конспирации, было вынесено наше категорическое – НЕ стричься! И подписано «кровью»! При сем вспоминались славные люди прошлого: Степан Разин, лейтенант Шмидт и др.

И вот, печальный итог! Спал я в кубрике после вахты. Приходят. Будят! Пора, говорят. Рядом стоит помполит. Ведут. «Прощайте, братцы», - кричу, - «я помню нашу клятву!

Не посрамлю честь морскую!», - вырываюсь и бегу на корму. «Стойте!», - кричу конвоирам, - «А то прыгну!»

Бунт на боевом корабле. Командир имеет право применить оружие, т.е. пристрелить, но он решил по-другому. Что-то шепнул матросам, и они исчезли. Через несколько секунд (вот что значит боевая выучка) на воде появляется шлюпка и направляется ко мне. Еще секунда, и будет поздно! Извечный позор покроет мою стриженную под «ноль» голову, и я отпускаю руки. Высота, конечно, не ахти – метров пять, но мне казалось, что летел я, как минимум, в преисподнюю. Меня выловили, пару раз поддали и выставили на всеобщее обозрение. Оказывается, всех уже постригли, а я один такой отыскался! Сколько раз в жизни потом я вспоминал эту ситуацию, но на пользу она мне не пошла. Ну и вот: ЧП на Балтийском флоте!

Нас троих (двоих - за компанию, как особо непослушных), «с бумажкой» и в робах отправляют в школу. А там уже с распростертыми объятьями ждет нас "батя" и приказ об исключении.

Но те же старики говаривали, что мир не без добрых людей, и тоже - не врали! Один из нас, Борис Друян (спасибо тебе, Боря!), предложил поехать к начальнику тыла Флота генералу Остапенко. Добились встречи. Пуще урагана был генерал, но - правы старики - вернул нас в школу.

ПОКЛОН ВАМ ВЕЧНЫЙ, ГЕНЕРАЛ! Я помню Вас всегда!

Да разве нужна мне была эта дурацкая стрижка! Я с детства боялся позора, а вернись я в свой родной Порхов отчисленным - нет уж!

Да что уж теперь глаголить! И Боря Друян сказал мне давеча: «А все же мы были тогда молодцы!»

А ведь человек занимает сейчас крупный пост в нашей литературе - молодец, Боря!

Но нет худа без добра! В школе нас ждал сюрприз, да еще какой! У нас жила и тренировалась для Хельсинки Олимпийская сборная, и мы как-то вдруг оказались между ними, то бишь, вроде бы как нужными и полезными. Правда, медалей нам не дали, но, думаю, что и наша доля в их медалях, конечно, нашлась бы. Представьте: после этих изнурительно-сумасшедших тренировок, и вдруг оказаться в райском уголке природы на острове в заливе, на финской даче. Теплая вода, простор, приятные на вид юные моряки! Одна знаменитая чемпионка даже поцеловала меня тогда в щеку, так я целый год не умывался, чтоб сохранить эту олимпийскую награду (шутка). На плацу тренировались конники - простые хорошие ребята.

Кони их выделывали всякие чудеса, и куда нам было до них (коней), с нашей строевой муштрой! Помполит команды - Пушкина - однажды даже подарила мне чудесный апельсин – в то время, надо сказать, роскошь. До сих пор вспоминаю и люблю эту чудесную русскую красавицу.

Вот так и проходила моя морская практика: среди ярких знаменитостей, среди людей, которым мы, мальчишки, поклонялись и за которых могли сражаться на равных с первыми перчатками мира (у нас был Шоцикас).

Но вскоре все они уехали, и мы ловили только скупые радиопрограммы с Хельсинских игр (телевизоров тогда не было) и бурно радовались нашим победам! Это же совсем другая радость, когда можно сказать - сдружился с чемпионом.

Может, кто из вас, хельсинских олимпийцев, прочтет (случайно) этот опус - вспомните меня, – юнгу. Узнать меня очень легко - я был влюблен во всех вас без исключения!
IV
Вот и второй курс. В не очень стройном строю стояли «морские волки» в клешах, в бескозырках образца 1918года. Загорелые и повзрослевшие. Небрежные рассказы о морях и океанах. О боцманах и командирах кораблей. Даже были враки про адмиралов, якобы пожимающих руку мужественному юнге, совершившему геройский подвиг. Правда, в уточнениях не было нужды, зато сам подвиг, безусловно, присутствовал при сем и даже, вроде бы, остался в каких-то там анналах! В общем, травля! А какой моряк без травли!

Но нас ждал еще один сюрприз! Сюрпризом этим было небольшого роста удивительное, необыкновенной красоты создание с большими черными глазами, черными же волосами и в красивом бальном платье. Все прочее по молодости лет не запомнилось. У нас открылась школа бальных танцев!

Недобора в школу не было. Два дня в неделю. Странно, но все недели стали вдруг какими-то однобокими, состоящими всего из двух дней. О, Санта Мария!

Родом это чудо было из Молдавии. Прекрасная страна, сударь!

И можете - дело ваше - не поверить, но это чудо партнером своим назначила именно меня. И я заметил, что в день наших занятий я оказывался вдруг в наряде. Но это безобразие было немедленно пресечено.

Еще вспоминаю, что все офицеры вдруг поняли, что потратили жизнь свою напрасно и это обстоятельство должно быть немедленно исправлено бальными танцами. О, радость юных дней. О, музыка моей души, которая сливалась с чудесной музыкой бальных танцев! Особенно хороша она была в звучании «Русского бального» - мощный торжественный гимн красоте, т.е. моему учителю!

О, сударыня! О, фея! Вы первая показали мне дорогу к красоте, дорогу к прекрасному!

Этот курс был у нас последним и пролетел он со скоростью летнего дня.

Программа у нас уже была на уровне штурманов, нарядами нас не беспокоили, на зарядку практически не поднимали. Мы стали «старички», а это уже, брат ты мой… Понимать надо!

Морские занятия, штурманские карты, прокладки курсов, морская практика, где изучалось все нажитое со времен наших славных морских предков. Наши любимые шлюпочные регаты, зимние заезды на буерах.

И замечательные вечера отдыха в нашем великолепном актовом зале, приходили девочки почти со всего города. «Морские волки» в отутюженной красивой морской форме - галантные кавалеры - красивая музыка бальных танцев, завораживающие па во всеобщем движении по надраенному паркету, блестящие от счастья юные глаза, соленые губы поцелуя (до сих пор помню)!

О, юность, юность! О, дорогая наша, любимая школа юнг ВМС!

Выпускаться мне совсем не хотелось. Подспудно я чувствовал, что это все уходит навсегда, что ничего такого уже не будет никогда. Что все превратится в грубую прозу. Что надо будет становиться взрослым и «тянуть лямку» взрослой жизни.

Но, к счастью, был еще юношеский задор, а в жизни еще имела место романтика!

Вот из-за нее-то после выпуска многие из нас оказались за Полярным кругом на Северном Флоте. Но это уже совсем другая история!

С тех пор так и тянется передо мной эта длинная морская дорога, и по морю, и рядом.

Но я говорю тебе, школа юнг ВМС, что ты была для меня всем главным в жизни! НИЗКИЙ ТЕБЕ ПОКЛОН!
Юнга 1953 года выпуска Е. Алексеев

Я люблю ту великую, грешную,
Ту, ушедшую в вечность страну,
И за веру её сумасшедшую,
И за праведную вину.
Не просила у мира, не кланялась,
Берегла свою честь испокон.
И прости её, Боже, что каялась
Не у тех, к сожаленью, икон.
Было всё – упоенье победами,
Были всякие годы и дни,
Но над всеми смертями и бедами
Было что-то, что небу сродни.
И когда-нибудь праздные гости
Спросят новых вселенских святых:
«Что за звёзды горят на погосте?»
И услышат:
«Молитесь за них».



Опоэте Николае Рубцове можно прочитать немало воспоминаний и в периодической печати, и в отдельных книгах.
Все они так или иначе, достоверно или не очень передают бытовые подробности жизни поэта, его отношение к тем событиям и людям, которые и составляли его внешний мир. Внутренний мир Рубцова был мало доступен кому-либо, мир, в котором плавились его вера и надежды, радости и огорчения, его прекрасные стихи.
Теперь можно говорить о причинах его замкнутости и наверно быть близкими к истине, но тогда мы принимали Рубцова таким, какой он есть, не пытаясь понять сложности его характера и мотивов поступков. Он просто был одним из нас.
Сейчас с легкостью необыкновенной раздают высокие эпитеты, даже такие, как «великий», стихотворцам, которые достойны называться не более чем талантливыми или просто способными.
Однажды на нашем семинаре Николая Сидоренко в литинституте зашел разговор о том, кого из русских поэтов можно назвать великим. Мнения были разные, но после долгих споров мы согласились, что только А.Пушкин, М.Лермонтов, Н.Некрасов, С.Есенин и А.Блок достойны этого звания. Даже такие, как Ф.Тютчев, В.Маяковский, А.Твардовский, не были для нас безусловно великими. В том споре Николай Рубцов назвал только трех великих — Пушкина, Лермонтова и Тютчева.
Сейчас, вспоминая те давние споры о том, каких эпитетов заслуживают те или иные поэты, я бы добавил еще один — народный, и мне кажется, что Николай Рубцов именно такой поэт — народный, и это становится все более очевидным с каждым годом, с каждой новой песней на его стихи, с каждым вечером и праздником, посвященными его памяти, с каждой публикацией о нем.
...Рубцов пришел в наш семинар, которым руководил Николай Николаевич Сидоренко, замечательный русский поэт военного поколения, осенью 1962 года. Мы, студенты этого семинара: Анатолий Брагин, Дмитрий Ушаков, Ольга Фокина, Юрий Шавырин, Светлана Соложенкина и я, автор этих строк, уже не первый год учились в институте и неплохо знали творчество друг друга. Новичка мы приняли с некоторым чувством превосходства, но после первого же обсуждения подборки его стихов, из которых мне запомнились «Элегия» (кстати, в первой строфе не было слова «коммунизм», она звучала: «В тихий свой задумчивый зенит») и «Я весь в мазуте и тавоте», стало ясно, что никакого превосходства нет и что Николай — поэт, безусловно, одаренный.
Второе стихотворение, о флоте, мне было близко и понятно еще и потому, что я тоже пришел в институт с флота, начав службу юнгой в 14 лет, тоже плавал кочегаром два года и потом, в 1955–1956 годах, будучи курсантом мореходного училища в Ораниенбауме, полгода проходил практику на эсминце «Окрыленном» на Северном флоте, где рядом, на другом эсминце, «Остром», служил Рубцов.
Интересный был семинар у Н.Сидоренко. Никто из нас не жаловал эстрадную поэзию, не любил популярных тогда ее глашатаев: Е.Евтушенко, А.Вознесенского, Р.Рождественского, хотя, безусловно, не уступали им в таланте. И особенно не жаловал эстрадников Николай Рубцов. Мы напрочь отвергали слова известного английского поэта XX века Базила Бантинга, что «поэзия — это умение создавать шум».
Это противостояние, если хотите, борьба между громкой, экспрессивно наступательной, подчас крикливой поэзией и поэзией тихой, глубинно-пронзительной, рожденной в сострадательной душе поэта, было всегда, продолжается оно и сейчас с подавляющим превосходством барабана над скрипкой.
У Рубцова была совершенно ясная позиция в этом споре, и он никогда не отступал от нее:

Зачем же с вычерностью скучной
Писать крикливым языком?
Пусть будет стих простым и звучным,
И чувства пусть клокочут в нем.

Н.Сидоренко, или Ник. Ник., как мы называли его меж собой, всячески поддерживал в нас любовь к истинно русской поэзии, к ее народной сущности, к русской природе — душе России, к негромкому, но глубоко одухотворенному слову. Да, мы отдавали дань формалистическому изыску в стихах — упражнениях, баловались верлибром, акростихом, палиндромом, аллитерациями вроде:

Жара железом разжиженным
Безжалостно жжет кожу.
Жук жужжит над выжженной
Жнивой, засаженной рожью.

Но все это не выходило за рамки игры. Я не помню, чтобы Рубцов принимал в этом участие. В первое время он старался быть незаметным, садился где-нибудь на последних рядах, у окна с видом на Большую Бронную, и долго держался обособленно, только изредка оживляясь при разборе стихов товарищей по семинару, и был резок, неуступчив, не очень утруждая себя объяснениями, почему те или иные стихи ему не нравятся, ограничиваясь короткими фразами: «Это плохо. Это не стихи, муть какая-то».
Ник. Ник. терпеливо выслушивал нас, пожевывая верхнюю губу, потом тихо и медленно говорил, стараясь приободрить автора и успокоить критиков, а мы покорно ждали его вердикта.
Однажды Толя Брагин не выдержал:
— Николай Николаевич, отпустите меня в другой семинар. Не могу я больше выносить вашу тягомотину.
Не помню, что ответил Сидоренко, но Брагин никуда не перешел, а все мы, кто учился у него, сохранили самые добрые и теплые чувства к Ник. Нику, и это хорошо видно по письмам Николая Рубцова к нему, которые, слава богу, сберегли родственники нашего учителя.
В ту зиму 1962/63 года мы иногда уходили после занятий втроем, бывшие моряки: Николай Рубцов, мой друг по флоту и в последующие годы Джим Паттерсон (известный по фильму «Цирк»), который часто сидел с нами у Сидоренко, и я — и шли куда-нибудь перекусить.
В зависимости от наличия денег и настроения это были шашлычная «Кавказ» на Тверском, почти рядом с институтом, или молочное кафе, выходящее фасадом на Пушкинскую площадь (сейчас этих зданий нет). Зима была снежная, институтский сквер с его лавочками был занесен снегом, Герцен стоял, склонив голову под белоснежной шапкой, и Рубцов прочитал как-то стихи, написанные экспромтом на открытии памятника А.Герцену. Тогда от комсомольской организации на митинге выступил ее секретарь бойкий поэт Молодняков.
Рубцов, смеясь, прочитал:

...Выступал Молодняков.
С высоты своей устало
Озирая торжество,
Герцен плюнул с пьедестала
На питомца своего.

В своем скромном застолье мы брали бутылку вина, вспоминали флот, и Николай оживал, читая стихи о море, и просил читать нас. Знаю по себе и думаю, что это верно в отношении к Рубцову, что флот, флотская дружба и почти братские отношения между моряками, где не было и следа дедовщины и прочих неуставных отношений, сыграли немалую роль в становлении характера, и поэтому, наверно, светлели глаза Николая и улыбка теплила и оживляла его лицо при воспоминании о флотской юности.
Сейчас совершенно иные отношения на флоте, но я говорю о нашем времени, пятидесятых годах.
И все же чаще всего я видел Рубцова каким-то отчужденным, молчаливым, ушедшим в себя. Ощущение того, что он очень одинок и не ищет выхода из своего одиночества, как будто оно нравится ему, не оставляло меня вплоть до весны 1963 года, когда Рубцов заметно изменился, повеселел, стал искать общения с теми, кто был близок ему по духу, по жертвенному служению поэзии.
Гораздо позже стало известно, что у него родилась в апреле дочь, что он жил ожиданием встречи с ней и женой Генриеттой.
На какое-то время он разорвал плен одиночества, стал часто бывать в ЦДЛ, иногда бывал и хмелен и задирист, но доброе и вечное побеждало в душе Рубцова минутные слабости и бесшабашность, и тогда появлялись такие стихи, как «Зимняя песня», «Я буду скакать по холмам задремавшей Отчизны», «Чудный месяц плывет над рекою»:

Неспокойные тени умерших
Не встают, не подходят ко мне.
И, тоскуя все меньше и меньше,
Словно бог, я хожу в тишине.

Наверно, всякий поэт хотя бы немного мистик. Рубцовская мистика родилась не только в его глубоко русской душе и поэтическом мировосприятии, но и в море, где редкий моряк неподвластен мистическому чувству сопричастности тайне жизни и смерти.
Тогда, на первом курсе литинститута, это было почти незаметно в Рубцове, хотя, возможно, он просто не говорил о своих мистических видениях или не придавал им значения.
В стихотворении «В горнице» он пишет:

В горнице моей светло.
Это от ночной звезды.
Матушка возьмет ведро,
Молча принесет воды...

И когда ему сказали, что по народному поверью нельзя брать воду ночью, она заворожена нечистыми духами и мать, конечно, знала об этом, Рубцов задумался и не возразил. Но до исправления дело не дошло. Поэзия победила суеверие.
Более заметно его мистика проявится позже, принимая смысл пророчества.
В июне 1963 года я окончил институт, получил диплом в день возвращения В.Терешковой из орбитального полета и после этого только изредка встречался с Николаем в ЦДЛ, где он бывал в компаниях с разными писателями и поэтами, чувствуя себя все увереннее в литературной среде. Часто он пропадал, уезжал из Москвы, и мало кого интересовала его судьба.
Это теперь многие говорят о своем заботливом отношении к Рубцову в те годы, но мало кто действительно поддерживал его и как поэта, и тем более как человека. В его стихах нередко прорываются одиночество и тоска по человеческой теплоте, по женской нежности.
И в «Русском огоньке»:

Какая глушь! Я был один живой,
Один живой
в бескрайнем мертвом поле...

И в «Дорожной элегии»:

И отчее племя,
И близкие души,
И лучшее время
Все дальше, все глуше.
...И странно немного
Без света, без друга...

И в «Расплате», незадолго до гибели:

...Поздно ночью откроется дверь.
Невеселая будет минута.
У порога я встану, как зверь,
Захотевший любви и уюта.

И еще во многих стихах.
Но во всех своих скитаниях и передрягах Рубцов не потерял главное — свой талант и свою душу:

Перед всем старинным
белым светом
Я клянусь: душа моя чиста.

В 1970 году я уехал в командировку в Монголию на три года и там из письма Джима узнал о трагической гибели Рубцова.
По возвращении я приехал к Сидоренко в его квартиру на Ломоносовском проспекте, и он целый вечер рассказывал мне о Рубцове, читал стихи из сборника «Звезда полей», говорил о подробностях его гибели, показывал последние письма Николая.
Н.Сидоренко говорил: «Когда Рубцов пришел в наш семинар, я понял, что единственное, чем я могу помочь, это не мешать ему», «Тайна его гибели вряд ли будет раскрыта, да и не нужно это никому, но время его поэзии придет, не может не прийти. Рубцов — большой русский поэт».
Теперь, в XXI веке, это стало не только реальностью, но и духовной необходимостью, ибо душа русского человека изранена, изъязвлена пошлостью и бездуховностью, плотскими страстями и безверием. Идет разрушительный процесс в пространстве русского национального самосознания, православной морали, нравственности и культуры.
Сейчас особенно важно препятствовать этому разрушительному процессу, оберегая и храня то, что оставили нам духовные просветители, подвижники русского слова и мысли.
Нужно поклониться тем, кто это делает, хранителям музеев, библиотек, кто бережет русское культурное наследие и пропагандирует его, как это делает, например, директор музея Николая Рубцова Майя Андреевна Полетова.
Творчество Николая Рубцова останется навсегда одной из замечательных страниц русской поэзии, и сбудутся его слова, исполненные верой в бессмертие России:

О, вид смиренный и родной!
Березы, избы по буграм,
И, отраженный глубиной,
Как сон столетний, Божий храм.
О, Русь — великий звездочет!
Как звезд не свергнуть с высоты,
Так век неслышно протечет,
Не тронув этой красоты.

Но это будет потом. 1962 год был началом золотого периода творчества народного поэта Николая Рубцова, который так быстро и так трагически оборвался.

Где же Каяла-река?
Ульянов А.Г. Статья была напечатана в центральной газете «Сельская жизнь». 15.02.2000.

Исследователи, ученые, в том числе академик Д. Лихачев, взяв за основу Киевскую и Суздальскую летописи, считают, что Каяла-река (Сюурлий — по летописям) — место, где произошло сражение Игоря с половцами, послужившее поводом для написания памятника русской литературы «Слово о полку Игореве», является одним из притоков Донца. Но никто из них не берет за основу само произведение, где отдельные события говорят о том, что сражение произошло на небольшой быстрой речке — притоке Дона, а не Донца. Ведь летописцы фиксировали событие из чьих-то и, может быть, не из первых уст, и не исключено, что не от участников похода, которые почти все погибли в сражении, а Игорь попал в плен. Поэтому в данном случае к упоминанию в летописи о битве Игорева полка с половцами надо относиться очень и очень осторожно.
Давайте обратимся к самому произведению, поразмышляем над отдельными фактами и сделаем из этого некоторые выводы. А факты в «Слове» настолько ярко говорят сами за себя, что пренебрегать ими нельзя. Итак, где же Каяла-река? Рассмотрим время года и погодные условия перед походом Игоря. Согласно летописи Игорь ушел в поход в начале мая. Возникает вопрос: какую дату считать отправной?
Началом похода летописцы называют выход полков Игоря из Путивля. А точно ли это? Ведь со своим полком Игорь из Новгорода-Северского вышел раньше — 23 апреля. А в Путивле, соединившись с полком сына, он ждал курского князя, своего брата Всеволода, чтобы идти в Степь. Но Всеволод пришел в Путивль и сообщил Игорю, что его полк стоит у Курска и ждет его, Игоря. Об этом говорится не в летописи, а в «Слове». Вспомните: «И сказал ему Буй-Тур Всеволод. Седлай же брат своих борзых коней, а мои готовы, уже оседланы у Курска».
И еще не менее важное: «… пути им ведомы, яруги известны». Мог ли Игорь идти в незнаемую Степь без курян, которым ведомы пути? Конечно, нет! У него нет значительной силы, и полка. Следовательно, Игорь из Путивля пошел не в Степь, как утверждает автор Киевской летописи, а на соединение с Курским полком. И не где-то в незнакомой Степи встретился, а под Курском.
Если бы Игорь не был опытным предводителем, то можно было бы предположить, что он сразу пошел в Степь. И когда половцы могли бы разбить поодиночке как его полк, так и полк Буй-Тур Всеволода. Поэтому, взяв во внимание слова брата, можно утверждать, что все полки были собраны в одном месте: под Курском!
Теперь рассмотрим погодные условия. Начало похода Игоря приходится на конец апреля — начало мая. Это значит, что реки были еще разлиты. Мог ли Игорь вести свои полки в Степь прямо из Путивля, преодолевая разливы рек? Здесь следует внимательно прочитать слова автора: «Не такая, говорят, река Стугна: бедна водою, но, поглотив чужие ручьи и потоки, расширилась к устью и юного князя Ростислава скрыла на дне у темного берега…»
Весной не одна Стугна принимает ручьи, потоки от талого снега. Реки разлиты, мог ли Игорь вести полки, где помимо конных есть пешие воины, через эти разлившиеся реки? Ведь два полка переправить только через одну реку — проблема. И если бы Игорь из Путивля пошел сразу в Степь в сторону Донца, ему пришлось бы преодолеть не одну Сулу, а еще несколько рек, что в Степи чревато опасностями. Это еще одно доказательство того, что Игорь из Путивля пошел не в Степь, а в Курск на соединение с полком брата. И выход из Путивля — не начало похода.
Сколько примерно воинов участвовало в походе? В Путивле полк Игоря соединился с полком его сына. Каждый полк составлял несколько дружин. Обычно эта цифра была кратна трем. У князей в зависимости от обстоятельств дружины составляли разное количество воинов. Так упоминается в былинах. Для охоты — в дружине обычно от трех до семи воинов. При сборе дани в дружине было от 12 до 70 воинов, а для боевых действий — и того больше. Можно сделать вывод, что в каждой дружине Игоря было самое малое по сто человек. Три дружины — полк. Помимо конников были и пешие воины, что подтверждается словами: в произведении конные без лошадей сражались вместе с пешими. Только в двух полках — Новгород-Северском и Путивльском находилось не менее двухсот воинов. И с таким количеством людей крайне трудно форсировать разлившиеся от весеннего паводка реки.
Поэтому Игорь вел к Дону свои полки таким путем, где мало было водных преград.
Может быть, из-за потери части первоисточника «Слова» мы точно не знаем пути следования полка Игоря в Степь, к Дону. Поэтому будем анализировать те факты, которые нам известны в «Слове» (перевод О.В. Творогова). «Трубят трубы в Новгороде, стоят стяги в Путивле. Игорь ждет милого брата Всеволода». Исходя из вышесказанного, считаю, что Игорь повел полки из Путивля в Курск по дороге, расположенной на территории Руси, 27 апреля. Почему именно в эти дни? Потому что солнечное затмение произошло 1 мая, а Игорь уже был в Курске и был готов к походу в Степь.
О том солнечном затмении говорится в летописях. Это редкое природное явление в то время вызвало большую панику. Не случайно и в «Слове» оно упоминается. Только после встречи или соединения с Курским полком Игорь произнес: «Братья и дружина! Лучше убитыми быть, чем плененными быть, так сядем, братья, на своих коней да посмотрим на синий Дон». Но перед этим Игорь взглянул, что от него тенью все войско покрыто. Этот факт явно не предвещал ничего хорошего, а служил предзнаменованием поражения. Когда оно произошло, в какой день, ведь это начало похода Игоря в Степь?
Нетрудно определить, что солнечное затмение было 1 мая 1185 года, в воскресенье, в полдень. Полдня у Игоря ушли на окончательные сборы. Значит, до солнечного затмения Игорь в половецкое поле не ушел, хотя автор Киевской летописи утверждает, что Игорь прямо из Путивля отправился в Степь. Когда полки Игоря тенью покрылись, он обратился к воинам: «Лучше убитыми быть, чем плененными быть: так сядем, братья, на своих борзых коней, да посмотрим синий Дон. Хочу, — сказал, — копье преломить на границе поля Половецкого». Эти слова яснее ясного говорят о том, что Игорь во время солнечного затмения еще был на русской земле. И только после солнечного затмения он повел полки в Половецкое поле. Откуда? Из-под Курска. По какому пути? Если сразу на юг — значит, необходимо преодолевать водные преграды, да и не в сторону Дона. Но ведь Игорь решил посмотреть синий Дон. А путь от Курска к Дону — только на восток. И на этом пути нет никаких, а главное, водных преград.
Большая группа по численности воинов за полдня двигалась со скоростью 4-5 километров в час в сторону населенного пункта Становое. Пройдя за 7-8 часов 28-30 километров, полк спустился с возвышенности, холма, где проходила граница Русской земли. Вот когда автор «Слова» словно выдохнул с горечью в душе: «О, Русская земля! Уж за холмом ты!» Полк шел четыре дня. И читаем «Слово»: «Спозаранку в пятницу потоптали они поганые полки половецкие и распались стрелами по полю… Покрывалами, и плащами, и одеждами, и всякими нарядами половецкими стали мосты мостить по болотам и топям», — говорит автор «Слова». Где это было? После населенного пункта Гнилое. Здесь низинное место. И здесь, повернув на юг, полки Игоря спустились в низину. Неспроста автор снова вздохнул: «О, Русская земля! Уж за холмом ты!» «Тут копьям переломиться, тут саблям иступиться о шеломы половецкие, на реке, на Каяле, у Дона Великого». Так какая же река встретилась на пути Игоря у Дона Великого? Смотрим на карту. Потудань. Вот где произошло сражение полка Игоря с половцами — на берегу быстрой Каялы-Потудани. Здесь Игорь был взят в плен.
Интересное название реки — Потудань: по ту сторону реки можно взять дань, т.е. Русская земля.
Здесь, на берегу реки Потудани, необходимо поставить памятник сражению русских воинов с половцами, послужившему поводом для создания одного из первых русских литературных произведений — «Слова о полку Игореве».
Кто автор «Слова», кто так хорошо все знал и был достаточно образован? Уж не сам ли Игорь и написал «Слово»? Такое предположение высказано исследователями, и с ним можно согласиться.
Само произведение — яркий пример того, что вопреки утверждениям лжеисториков об отсталости Руси, это уже было государство с высокой культурой и умело постоять за себя. Русь уже была Великой!