Cеминар Н.Н. Сидоренко в литинституте 1962–1963 гг.
|
Автор
 |
Опубликовано: 3870 дней назад (14 сентября 2013)
|
+1↑ Голосов: 1 |
Я люблю ту великую, грешную,
Ту, ушедшую в вечность страну,
И за веру её сумасшедшую,
И за праведную вину.
Не просила у мира, не кланялась,
Берегла свою честь испокон.
И прости её, Боже, что каялась
Не у тех, к сожаленью, икон.
Было всё – упоенье победами,
Были всякие годы и дни,
Но над всеми смертями и бедами
Было что-то, что небу сродни.
И когда-нибудь праздные гости
Спросят новых вселенских святых:
«Что за звёзды горят на погосте?»
И услышат:
«Молитесь за них».
Опоэте Николае Рубцове можно прочитать немало воспоминаний и в периодической печати, и в отдельных книгах.
Все они так или иначе, достоверно или не очень передают бытовые подробности жизни поэта, его отношение к тем событиям и людям, которые и составляли его внешний мир. Внутренний мир Рубцова был мало доступен кому-либо, мир, в котором плавились его вера и надежды, радости и огорчения, его прекрасные стихи.
Теперь можно говорить о причинах его замкнутости и наверно быть близкими к истине, но тогда мы принимали Рубцова таким, какой он есть, не пытаясь понять сложности его характера и мотивов поступков. Он просто был одним из нас.
Сейчас с легкостью необыкновенной раздают высокие эпитеты, даже такие, как «великий», стихотворцам, которые достойны называться не более чем талантливыми или просто способными.
Однажды на нашем семинаре Николая Сидоренко в литинституте зашел разговор о том, кого из русских поэтов можно назвать великим. Мнения были разные, но после долгих споров мы согласились, что только А.Пушкин, М.Лермонтов, Н.Некрасов, С.Есенин и А.Блок достойны этого звания. Даже такие, как Ф.Тютчев, В.Маяковский, А.Твардовский, не были для нас безусловно великими. В том споре Николай Рубцов назвал только трех великих — Пушкина, Лермонтова и Тютчева.
Сейчас, вспоминая те давние споры о том, каких эпитетов заслуживают те или иные поэты, я бы добавил еще один — народный, и мне кажется, что Николай Рубцов именно такой поэт — народный, и это становится все более очевидным с каждым годом, с каждой новой песней на его стихи, с каждым вечером и праздником, посвященными его памяти, с каждой публикацией о нем.
...Рубцов пришел в наш семинар, которым руководил Николай Николаевич Сидоренко, замечательный русский поэт военного поколения, осенью 1962 года. Мы, студенты этого семинара: Анатолий Брагин, Дмитрий Ушаков, Ольга Фокина, Юрий Шавырин, Светлана Соложенкина и я, автор этих строк, уже не первый год учились в институте и неплохо знали творчество друг друга. Новичка мы приняли с некоторым чувством превосходства, но после первого же обсуждения подборки его стихов, из которых мне запомнились «Элегия» (кстати, в первой строфе не было слова «коммунизм», она звучала: «В тихий свой задумчивый зенит») и «Я весь в мазуте и тавоте», стало ясно, что никакого превосходства нет и что Николай — поэт, безусловно, одаренный.
Второе стихотворение, о флоте, мне было близко и понятно еще и потому, что я тоже пришел в институт с флота, начав службу юнгой в 14 лет, тоже плавал кочегаром два года и потом, в 1955–1956 годах, будучи курсантом мореходного училища в Ораниенбауме, полгода проходил практику на эсминце «Окрыленном» на Северном флоте, где рядом, на другом эсминце, «Остром», служил Рубцов.
Интересный был семинар у Н.Сидоренко. Никто из нас не жаловал эстрадную поэзию, не любил популярных тогда ее глашатаев: Е.Евтушенко, А.Вознесенского, Р.Рождественского, хотя, безусловно, не уступали им в таланте. И особенно не жаловал эстрадников Николай Рубцов. Мы напрочь отвергали слова известного английского поэта XX века Базила Бантинга, что «поэзия — это умение создавать шум».
Это противостояние, если хотите, борьба между громкой, экспрессивно наступательной, подчас крикливой поэзией и поэзией тихой, глубинно-пронзительной, рожденной в сострадательной душе поэта, было всегда, продолжается оно и сейчас с подавляющим превосходством барабана над скрипкой.
У Рубцова была совершенно ясная позиция в этом споре, и он никогда не отступал от нее:
Зачем же с вычерностью скучной
Писать крикливым языком?
Пусть будет стих простым и звучным,
И чувства пусть клокочут в нем.
Н.Сидоренко, или Ник. Ник., как мы называли его меж собой, всячески поддерживал в нас любовь к истинно русской поэзии, к ее народной сущности, к русской природе — душе России, к негромкому, но глубоко одухотворенному слову. Да, мы отдавали дань формалистическому изыску в стихах — упражнениях, баловались верлибром, акростихом, палиндромом, аллитерациями вроде:
Жара железом разжиженным
Безжалостно жжет кожу.
Жук жужжит над выжженной
Жнивой, засаженной рожью.
Но все это не выходило за рамки игры. Я не помню, чтобы Рубцов принимал в этом участие. В первое время он старался быть незаметным, садился где-нибудь на последних рядах, у окна с видом на Большую Бронную, и долго держался обособленно, только изредка оживляясь при разборе стихов товарищей по семинару, и был резок, неуступчив, не очень утруждая себя объяснениями, почему те или иные стихи ему не нравятся, ограничиваясь короткими фразами: «Это плохо. Это не стихи, муть какая-то».
Ник. Ник. терпеливо выслушивал нас, пожевывая верхнюю губу, потом тихо и медленно говорил, стараясь приободрить автора и успокоить критиков, а мы покорно ждали его вердикта.
Однажды Толя Брагин не выдержал:
— Николай Николаевич, отпустите меня в другой семинар. Не могу я больше выносить вашу тягомотину.
Не помню, что ответил Сидоренко, но Брагин никуда не перешел, а все мы, кто учился у него, сохранили самые добрые и теплые чувства к Ник. Нику, и это хорошо видно по письмам Николая Рубцова к нему, которые, слава богу, сберегли родственники нашего учителя.
В ту зиму 1962/63 года мы иногда уходили после занятий втроем, бывшие моряки: Николай Рубцов, мой друг по флоту и в последующие годы Джим Паттерсон (известный по фильму «Цирк»), который часто сидел с нами у Сидоренко, и я — и шли куда-нибудь перекусить.
В зависимости от наличия денег и настроения это были шашлычная «Кавказ» на Тверском, почти рядом с институтом, или молочное кафе, выходящее фасадом на Пушкинскую площадь (сейчас этих зданий нет). Зима была снежная, институтский сквер с его лавочками был занесен снегом, Герцен стоял, склонив голову под белоснежной шапкой, и Рубцов прочитал как-то стихи, написанные экспромтом на открытии памятника А.Герцену. Тогда от комсомольской организации на митинге выступил ее секретарь бойкий поэт Молодняков.
Рубцов, смеясь, прочитал:
...Выступал Молодняков.
С высоты своей устало
Озирая торжество,
Герцен плюнул с пьедестала
На питомца своего.
В своем скромном застолье мы брали бутылку вина, вспоминали флот, и Николай оживал, читая стихи о море, и просил читать нас. Знаю по себе и думаю, что это верно в отношении к Рубцову, что флот, флотская дружба и почти братские отношения между моряками, где не было и следа дедовщины и прочих неуставных отношений, сыграли немалую роль в становлении характера, и поэтому, наверно, светлели глаза Николая и улыбка теплила и оживляла его лицо при воспоминании о флотской юности.
Сейчас совершенно иные отношения на флоте, но я говорю о нашем времени, пятидесятых годах.
И все же чаще всего я видел Рубцова каким-то отчужденным, молчаливым, ушедшим в себя. Ощущение того, что он очень одинок и не ищет выхода из своего одиночества, как будто оно нравится ему, не оставляло меня вплоть до весны 1963 года, когда Рубцов заметно изменился, повеселел, стал искать общения с теми, кто был близок ему по духу, по жертвенному служению поэзии.
Гораздо позже стало известно, что у него родилась в апреле дочь, что он жил ожиданием встречи с ней и женой Генриеттой.
На какое-то время он разорвал плен одиночества, стал часто бывать в ЦДЛ, иногда бывал и хмелен и задирист, но доброе и вечное побеждало в душе Рубцова минутные слабости и бесшабашность, и тогда появлялись такие стихи, как «Зимняя песня», «Я буду скакать по холмам задремавшей Отчизны», «Чудный месяц плывет над рекою»:
Неспокойные тени умерших
Не встают, не подходят ко мне.
И, тоскуя все меньше и меньше,
Словно бог, я хожу в тишине.
Наверно, всякий поэт хотя бы немного мистик. Рубцовская мистика родилась не только в его глубоко русской душе и поэтическом мировосприятии, но и в море, где редкий моряк неподвластен мистическому чувству сопричастности тайне жизни и смерти.
Тогда, на первом курсе литинститута, это было почти незаметно в Рубцове, хотя, возможно, он просто не говорил о своих мистических видениях или не придавал им значения.
В стихотворении «В горнице» он пишет:
В горнице моей светло.
Это от ночной звезды.
Матушка возьмет ведро,
Молча принесет воды...
И когда ему сказали, что по народному поверью нельзя брать воду ночью, она заворожена нечистыми духами и мать, конечно, знала об этом, Рубцов задумался и не возразил. Но до исправления дело не дошло. Поэзия победила суеверие.
Более заметно его мистика проявится позже, принимая смысл пророчества.
В июне 1963 года я окончил институт, получил диплом в день возвращения В.Терешковой из орбитального полета и после этого только изредка встречался с Николаем в ЦДЛ, где он бывал в компаниях с разными писателями и поэтами, чувствуя себя все увереннее в литературной среде. Часто он пропадал, уезжал из Москвы, и мало кого интересовала его судьба.
Это теперь многие говорят о своем заботливом отношении к Рубцову в те годы, но мало кто действительно поддерживал его и как поэта, и тем более как человека. В его стихах нередко прорываются одиночество и тоска по человеческой теплоте, по женской нежности.
И в «Русском огоньке»:
Какая глушь! Я был один живой,
Один живой
в бескрайнем мертвом поле...
И в «Дорожной элегии»:
И отчее племя,
И близкие души,
И лучшее время
Все дальше, все глуше.
...И странно немного
Без света, без друга...
И в «Расплате», незадолго до гибели:
...Поздно ночью откроется дверь.
Невеселая будет минута.
У порога я встану, как зверь,
Захотевший любви и уюта.
И еще во многих стихах.
Но во всех своих скитаниях и передрягах Рубцов не потерял главное — свой талант и свою душу:
Перед всем старинным
белым светом
Я клянусь: душа моя чиста.
В 1970 году я уехал в командировку в Монголию на три года и там из письма Джима узнал о трагической гибели Рубцова.
По возвращении я приехал к Сидоренко в его квартиру на Ломоносовском проспекте, и он целый вечер рассказывал мне о Рубцове, читал стихи из сборника «Звезда полей», говорил о подробностях его гибели, показывал последние письма Николая.
Н.Сидоренко говорил: «Когда Рубцов пришел в наш семинар, я понял, что единственное, чем я могу помочь, это не мешать ему», «Тайна его гибели вряд ли будет раскрыта, да и не нужно это никому, но время его поэзии придет, не может не прийти. Рубцов — большой русский поэт».
Теперь, в XXI веке, это стало не только реальностью, но и духовной необходимостью, ибо душа русского человека изранена, изъязвлена пошлостью и бездуховностью, плотскими страстями и безверием. Идет разрушительный процесс в пространстве русского национального самосознания, православной морали, нравственности и культуры.
Сейчас особенно важно препятствовать этому разрушительному процессу, оберегая и храня то, что оставили нам духовные просветители, подвижники русского слова и мысли.
Нужно поклониться тем, кто это делает, хранителям музеев, библиотек, кто бережет русское культурное наследие и пропагандирует его, как это делает, например, директор музея Николая Рубцова Майя Андреевна Полетова.
Творчество Николая Рубцова останется навсегда одной из замечательных страниц русской поэзии, и сбудутся его слова, исполненные верой в бессмертие России:
О, вид смиренный и родной!
Березы, избы по буграм,
И, отраженный глубиной,
Как сон столетний, Божий храм.
О, Русь — великий звездочет!
Как звезд не свергнуть с высоты,
Так век неслышно протечет,
Не тронув этой красоты.
Но это будет потом. 1962 год был началом золотого периода творчества народного поэта Николая Рубцова, который так быстро и так трагически оборвался.
Ту, ушедшую в вечность страну,
И за веру её сумасшедшую,
И за праведную вину.
Не просила у мира, не кланялась,
Берегла свою честь испокон.
И прости её, Боже, что каялась
Не у тех, к сожаленью, икон.
Было всё – упоенье победами,
Были всякие годы и дни,
Но над всеми смертями и бедами
Было что-то, что небу сродни.
И когда-нибудь праздные гости
Спросят новых вселенских святых:
«Что за звёзды горят на погосте?»
И услышат:
«Молитесь за них».
Опоэте Николае Рубцове можно прочитать немало воспоминаний и в периодической печати, и в отдельных книгах.
Все они так или иначе, достоверно или не очень передают бытовые подробности жизни поэта, его отношение к тем событиям и людям, которые и составляли его внешний мир. Внутренний мир Рубцова был мало доступен кому-либо, мир, в котором плавились его вера и надежды, радости и огорчения, его прекрасные стихи.
Теперь можно говорить о причинах его замкнутости и наверно быть близкими к истине, но тогда мы принимали Рубцова таким, какой он есть, не пытаясь понять сложности его характера и мотивов поступков. Он просто был одним из нас.
Сейчас с легкостью необыкновенной раздают высокие эпитеты, даже такие, как «великий», стихотворцам, которые достойны называться не более чем талантливыми или просто способными.
Однажды на нашем семинаре Николая Сидоренко в литинституте зашел разговор о том, кого из русских поэтов можно назвать великим. Мнения были разные, но после долгих споров мы согласились, что только А.Пушкин, М.Лермонтов, Н.Некрасов, С.Есенин и А.Блок достойны этого звания. Даже такие, как Ф.Тютчев, В.Маяковский, А.Твардовский, не были для нас безусловно великими. В том споре Николай Рубцов назвал только трех великих — Пушкина, Лермонтова и Тютчева.
Сейчас, вспоминая те давние споры о том, каких эпитетов заслуживают те или иные поэты, я бы добавил еще один — народный, и мне кажется, что Николай Рубцов именно такой поэт — народный, и это становится все более очевидным с каждым годом, с каждой новой песней на его стихи, с каждым вечером и праздником, посвященными его памяти, с каждой публикацией о нем.
...Рубцов пришел в наш семинар, которым руководил Николай Николаевич Сидоренко, замечательный русский поэт военного поколения, осенью 1962 года. Мы, студенты этого семинара: Анатолий Брагин, Дмитрий Ушаков, Ольга Фокина, Юрий Шавырин, Светлана Соложенкина и я, автор этих строк, уже не первый год учились в институте и неплохо знали творчество друг друга. Новичка мы приняли с некоторым чувством превосходства, но после первого же обсуждения подборки его стихов, из которых мне запомнились «Элегия» (кстати, в первой строфе не было слова «коммунизм», она звучала: «В тихий свой задумчивый зенит») и «Я весь в мазуте и тавоте», стало ясно, что никакого превосходства нет и что Николай — поэт, безусловно, одаренный.
Второе стихотворение, о флоте, мне было близко и понятно еще и потому, что я тоже пришел в институт с флота, начав службу юнгой в 14 лет, тоже плавал кочегаром два года и потом, в 1955–1956 годах, будучи курсантом мореходного училища в Ораниенбауме, полгода проходил практику на эсминце «Окрыленном» на Северном флоте, где рядом, на другом эсминце, «Остром», служил Рубцов.
Интересный был семинар у Н.Сидоренко. Никто из нас не жаловал эстрадную поэзию, не любил популярных тогда ее глашатаев: Е.Евтушенко, А.Вознесенского, Р.Рождественского, хотя, безусловно, не уступали им в таланте. И особенно не жаловал эстрадников Николай Рубцов. Мы напрочь отвергали слова известного английского поэта XX века Базила Бантинга, что «поэзия — это умение создавать шум».
Это противостояние, если хотите, борьба между громкой, экспрессивно наступательной, подчас крикливой поэзией и поэзией тихой, глубинно-пронзительной, рожденной в сострадательной душе поэта, было всегда, продолжается оно и сейчас с подавляющим превосходством барабана над скрипкой.
У Рубцова была совершенно ясная позиция в этом споре, и он никогда не отступал от нее:
Зачем же с вычерностью скучной
Писать крикливым языком?
Пусть будет стих простым и звучным,
И чувства пусть клокочут в нем.
Н.Сидоренко, или Ник. Ник., как мы называли его меж собой, всячески поддерживал в нас любовь к истинно русской поэзии, к ее народной сущности, к русской природе — душе России, к негромкому, но глубоко одухотворенному слову. Да, мы отдавали дань формалистическому изыску в стихах — упражнениях, баловались верлибром, акростихом, палиндромом, аллитерациями вроде:
Жара железом разжиженным
Безжалостно жжет кожу.
Жук жужжит над выжженной
Жнивой, засаженной рожью.
Но все это не выходило за рамки игры. Я не помню, чтобы Рубцов принимал в этом участие. В первое время он старался быть незаметным, садился где-нибудь на последних рядах, у окна с видом на Большую Бронную, и долго держался обособленно, только изредка оживляясь при разборе стихов товарищей по семинару, и был резок, неуступчив, не очень утруждая себя объяснениями, почему те или иные стихи ему не нравятся, ограничиваясь короткими фразами: «Это плохо. Это не стихи, муть какая-то».
Ник. Ник. терпеливо выслушивал нас, пожевывая верхнюю губу, потом тихо и медленно говорил, стараясь приободрить автора и успокоить критиков, а мы покорно ждали его вердикта.
Однажды Толя Брагин не выдержал:
— Николай Николаевич, отпустите меня в другой семинар. Не могу я больше выносить вашу тягомотину.
Не помню, что ответил Сидоренко, но Брагин никуда не перешел, а все мы, кто учился у него, сохранили самые добрые и теплые чувства к Ник. Нику, и это хорошо видно по письмам Николая Рубцова к нему, которые, слава богу, сберегли родственники нашего учителя.
В ту зиму 1962/63 года мы иногда уходили после занятий втроем, бывшие моряки: Николай Рубцов, мой друг по флоту и в последующие годы Джим Паттерсон (известный по фильму «Цирк»), который часто сидел с нами у Сидоренко, и я — и шли куда-нибудь перекусить.
В зависимости от наличия денег и настроения это были шашлычная «Кавказ» на Тверском, почти рядом с институтом, или молочное кафе, выходящее фасадом на Пушкинскую площадь (сейчас этих зданий нет). Зима была снежная, институтский сквер с его лавочками был занесен снегом, Герцен стоял, склонив голову под белоснежной шапкой, и Рубцов прочитал как-то стихи, написанные экспромтом на открытии памятника А.Герцену. Тогда от комсомольской организации на митинге выступил ее секретарь бойкий поэт Молодняков.
Рубцов, смеясь, прочитал:
...Выступал Молодняков.
С высоты своей устало
Озирая торжество,
Герцен плюнул с пьедестала
На питомца своего.
В своем скромном застолье мы брали бутылку вина, вспоминали флот, и Николай оживал, читая стихи о море, и просил читать нас. Знаю по себе и думаю, что это верно в отношении к Рубцову, что флот, флотская дружба и почти братские отношения между моряками, где не было и следа дедовщины и прочих неуставных отношений, сыграли немалую роль в становлении характера, и поэтому, наверно, светлели глаза Николая и улыбка теплила и оживляла его лицо при воспоминании о флотской юности.
Сейчас совершенно иные отношения на флоте, но я говорю о нашем времени, пятидесятых годах.
И все же чаще всего я видел Рубцова каким-то отчужденным, молчаливым, ушедшим в себя. Ощущение того, что он очень одинок и не ищет выхода из своего одиночества, как будто оно нравится ему, не оставляло меня вплоть до весны 1963 года, когда Рубцов заметно изменился, повеселел, стал искать общения с теми, кто был близок ему по духу, по жертвенному служению поэзии.
Гораздо позже стало известно, что у него родилась в апреле дочь, что он жил ожиданием встречи с ней и женой Генриеттой.
На какое-то время он разорвал плен одиночества, стал часто бывать в ЦДЛ, иногда бывал и хмелен и задирист, но доброе и вечное побеждало в душе Рубцова минутные слабости и бесшабашность, и тогда появлялись такие стихи, как «Зимняя песня», «Я буду скакать по холмам задремавшей Отчизны», «Чудный месяц плывет над рекою»:
Неспокойные тени умерших
Не встают, не подходят ко мне.
И, тоскуя все меньше и меньше,
Словно бог, я хожу в тишине.
Наверно, всякий поэт хотя бы немного мистик. Рубцовская мистика родилась не только в его глубоко русской душе и поэтическом мировосприятии, но и в море, где редкий моряк неподвластен мистическому чувству сопричастности тайне жизни и смерти.
Тогда, на первом курсе литинститута, это было почти незаметно в Рубцове, хотя, возможно, он просто не говорил о своих мистических видениях или не придавал им значения.
В стихотворении «В горнице» он пишет:
В горнице моей светло.
Это от ночной звезды.
Матушка возьмет ведро,
Молча принесет воды...
И когда ему сказали, что по народному поверью нельзя брать воду ночью, она заворожена нечистыми духами и мать, конечно, знала об этом, Рубцов задумался и не возразил. Но до исправления дело не дошло. Поэзия победила суеверие.
Более заметно его мистика проявится позже, принимая смысл пророчества.
В июне 1963 года я окончил институт, получил диплом в день возвращения В.Терешковой из орбитального полета и после этого только изредка встречался с Николаем в ЦДЛ, где он бывал в компаниях с разными писателями и поэтами, чувствуя себя все увереннее в литературной среде. Часто он пропадал, уезжал из Москвы, и мало кого интересовала его судьба.
Это теперь многие говорят о своем заботливом отношении к Рубцову в те годы, но мало кто действительно поддерживал его и как поэта, и тем более как человека. В его стихах нередко прорываются одиночество и тоска по человеческой теплоте, по женской нежности.
И в «Русском огоньке»:
Какая глушь! Я был один живой,
Один живой
в бескрайнем мертвом поле...
И в «Дорожной элегии»:
И отчее племя,
И близкие души,
И лучшее время
Все дальше, все глуше.
...И странно немного
Без света, без друга...
И в «Расплате», незадолго до гибели:
...Поздно ночью откроется дверь.
Невеселая будет минута.
У порога я встану, как зверь,
Захотевший любви и уюта.
И еще во многих стихах.
Но во всех своих скитаниях и передрягах Рубцов не потерял главное — свой талант и свою душу:
Перед всем старинным
белым светом
Я клянусь: душа моя чиста.
В 1970 году я уехал в командировку в Монголию на три года и там из письма Джима узнал о трагической гибели Рубцова.
По возвращении я приехал к Сидоренко в его квартиру на Ломоносовском проспекте, и он целый вечер рассказывал мне о Рубцове, читал стихи из сборника «Звезда полей», говорил о подробностях его гибели, показывал последние письма Николая.
Н.Сидоренко говорил: «Когда Рубцов пришел в наш семинар, я понял, что единственное, чем я могу помочь, это не мешать ему», «Тайна его гибели вряд ли будет раскрыта, да и не нужно это никому, но время его поэзии придет, не может не прийти. Рубцов — большой русский поэт».
Теперь, в XXI веке, это стало не только реальностью, но и духовной необходимостью, ибо душа русского человека изранена, изъязвлена пошлостью и бездуховностью, плотскими страстями и безверием. Идет разрушительный процесс в пространстве русского национального самосознания, православной морали, нравственности и культуры.
Сейчас особенно важно препятствовать этому разрушительному процессу, оберегая и храня то, что оставили нам духовные просветители, подвижники русского слова и мысли.
Нужно поклониться тем, кто это делает, хранителям музеев, библиотек, кто бережет русское культурное наследие и пропагандирует его, как это делает, например, директор музея Николая Рубцова Майя Андреевна Полетова.
Творчество Николая Рубцова останется навсегда одной из замечательных страниц русской поэзии, и сбудутся его слова, исполненные верой в бессмертие России:
О, вид смиренный и родной!
Березы, избы по буграм,
И, отраженный глубиной,
Как сон столетний, Божий храм.
О, Русь — великий звездочет!
Как звезд не свергнуть с высоты,
Так век неслышно протечет,
Не тронув этой красоты.
Но это будет потом. 1962 год был началом золотого периода творчества народного поэта Николая Рубцова, который так быстро и так трагически оборвался.
Комментарии (1)
| # 14 сентября 2013 в 18:52 0 | ||
|