Последний караул

Щелкнув предохранителями, мы привычно закинули автоматы за плечи и отправились заниматься обычным за два года рутинным делом – сменой часовых. Необычным было, пожалуй, только то, что этот караул был для нас последним – служба заканчивалась, настал долгожданный «дембель». Впереди была такая желанная и немного пугающая своей неиз-вестностью гражданская жизнь.
На следующий день должна была прибыть колонна с техникой и пополнением – нашей заменой, после чего одиннадцатый зенитно-ракетный дивизион должен был снова стать полноценной боевой единицей и заступить на дежурство. А нам предстояло отправиться в штаб бригады и уже оттуда эшелоном – домой.
Дело в том, что большинство офицеров и солдат дивизиона было отправлено в Египет, на защиту аэродромов Каира и Асуанской плотины (в то время шла очередная арабо-израильская война и советские военные в ней активно участвовали). Часть техники отправили на ремонт, и в дивизионе остались только три офицера, старшина да два взвода солдат, половина из которых была «дедами». В задачу дивизиона входила имитация бурной деятельности на стационарной позиции, дабы супостаты ничего не заподозрили, чем мы с удовольствием и занимались – благо реально стрелять можно было только тремя боеготовыми ракетами.
А пока что я с двумя караульными шел по узкой тропинке между кустами менять посты.
Стояла бурная приморская весна, все кругом цвело, зеленело и одуряюще пахло ландышами, которые в изобилии росли вокруг огневой позиции. Весеннюю идиллию нарушал лишь разноголосый лай караульных собак – в дополнение к штатным кавказским овчаркам на позиции ошивалось еще штук пять приблудных дворняг, добросовестно отрабатывающих казенный паек.
Не найдя часового на привычном месте – возле позиции спаренного зенитного пулемета, мы уверенно направились к окопу второй пусковой установки.
Как и ожидалось, наш «дедушка»-часовой нес службу там.
Худенькая тушка ефрейтора Шварцмана, слегка подрумяненная на майском солнышке, покоилась на массивной плите газоотражателя, ничуть не смущаясь нависавшего над ней сопла стартового двигателя ракеты. Курчавая голова с большими, оттопыренными ушами приподнялась от подсумка с магазинами, используемого в качестве подушки, и томный голос произнес уставную, хотя и слегка запоздавшую фразу «Стой! Кто идет? Пароль?».
– Ты, Воца, совсем себя не бережешь, – хныкающим старушечьим голосом дурашливо пропел в ответ ефрейтор Коля Анцупов, давясь от смеха.
Шварцман, моментально разозлившись, спрыгнул с пусковой и, по-тешно сжав маленькие кулачки, пошел на нас. Вид разозленного, полуголого и лопоухого Вовы, прущего как танк на трех человек с автоматами, был настолько несуразен, что мы все буквально покатились со смеху.
Дело в том, что уроженец солнечной Одессы Вова Шварцман, послуш-ный и начитанный мальчик из интеллигентной семьи, попав в армию, уже через неделю написал родителям в письме, как он (со своими боевыми товарищами, разумеется) участвует в штыковых боях на китайской границе. Естественно, что папа с мамой обратились со слезной просьбой в военкомат, а бабушка Соня послала срочную телеграмму со словами « Береги себя, Воца!».
Содержимое необычной телеграммы сразу стало достоянием общественности, а бедный Вова – мишенью для острот. Служивый народ всячески изощрялся в остроумии, на разные лады, но всегда с подчеркнуто искренней заботой интересуясь, бережет ли себя Воца и не надорвался ли он службе.
Поначалу Вове, конечно, пришлось несладко, но со временем ефрей-тора Шварцмана, оператора радиолокационной станции наведения и специалиста первого класса, «подкалывать» рисковали уже только одногодки. Да и сам Вова из тихого, интеллигентного мальчика превратился в маленького, но очень задиристого и подчеркнуто грубоватого солдата.
– Ладно, Вова, кончай! – сказал рассудительный Стас Лимарчук. – Нечего тут выеживаться, мне уже заступать пора!
Прихватив с собой бурчащего Шварцмана, мы пошли менять второй пост, находившийся в автопарке, где стояли на консервации гусеничные артиллерийские тягачи, собранные со всей бригады. Некогда неплохие машины АТС 712 и АТС-59 сейчас представляли из себя кучу железного хлама, практически никуда не ездили, однако для приличия за ними числилось отделение водителей, с гордостью носивших на петлицах танкистские эмблемы и не снимавших танковых шлемов даже в туалете. К тому же их надо было еще и охранять.
По дороге к парку мы застали трех наших хлопцев, выполнявших так называемый «дембельский аккорд» – копавших яму для нового солдатского нужника. За это командир дивизиона обещал отпустить их домой с первым эшелоном, и парни старались вовсю. Грубо сколоченная новенькая будка, выполненная без всяких архитектурных излишеств, уже стояла рядом.
Возле ямы сидел на корточках наш дивизионный старшина-прапорщик Иван Забияка и нудным голосом инструктировал ребят, как правильно держать лопату. Те вяло отругивались, впрочем, не выходя за рамки уставного приличия.
Надо сказать, что наш прапор был большим занудой. Маленького рос-та, с круглыми глазами навыкате и пышными фельдфебельскими усами, он был в дивизионе как бог Саваоф – «и всюду и нигде». Были у него, однако, и вредные привычки. Утром, за полчаса до подъема, он подкатывал к казарме на отчаянно тарахтящем мотоцикле, чем прерывал самые сладкие эротические солдатские сновидения. Поскольку на деликатные намеки о неуместности подобных деяний прапор не реагировал, пришлось солдатам однажды затащить его мотоцикл на крышу склада и потом имитировать его бурные поиски.
Старшина намек понял, поэтому стал глушить мотор за двести метров от казармы и толкать мотоцикл до самого входа. Еще он любил «заложить за галстук» и обожал ночью проверять посты. Причем война шла с переменным успехом – бдительные часовые частенько его обнаруживали и укладывали на землю, но иногда и прапор ловил уснувших на посту пацанов и торжественно вез их на «губу».
А еще дивизионные острословы слагали про него разные незатейливые частушки, благо фамилия у старшины легко рифмовалась со всякими нецензурными словечками. Самая безобидная частушка выглядела примерно так: «Влез в кусты, ступил на каку, вспомнил Ваню Забияку».
Сменив на посту славного потомка латышских стрелков Вилю Скаудиса, на удивление бдительно несшего службу, мы направились было в караулку, как вдруг на командном пункте тревожно взвыла сирена.
Рефлексы, доведенные до автоматизма постоянными тревогами, сработали безотказно. Отовсюду на позицию неслись полуодетые солдаты, уже взревели два дизеля и закрутились антенны локаторов. Но особо живописное зрелище представляли наши офицеры, до тревоги мирно сажавшие картошку на своих огородиках. Впереди всех, как и положено ко-мандиру, несся капитан Корсаков, в рваной тельняшке, старых синих галифе и сандалиях на босу ногу. На голове его красовался носовой платок, завязанный узелками по углам. Немного поодаль бежал в стареньком, выцветшем трико и шляпе-треуголке из газеты командир стартовой батареи старший лейтенант Тарасов. Сзади неспешно трусили их жены, неся в руках полевую форму и сапоги.
Третий офицер, лейтенант Батюня, «двухгодичник» и потомственный ленинградский интеллигент, на свое счастье, уже с утра сидел в подземном бункере командного пункта и руководил работой локаторов.
Раздав автоматы и подсумки, я, сдав старшине повязку и ключи от «оружейки», тоже помчался на позицию, хотя особой нужды в том и не было – на балке нашей пусковой установки лежала старая, неисправная ракета.
Несмотря на неожиданность тревоги, дивизион управился в нормативное время и был готов к бою через пять минут. Локаторы уловили приближавшуюся цель, и наши три ракеты, задрав в зенит острые, хищные обтекатели боеголовок, уже рывками крутились на пусковых, следуя за маневрами самолета. Через десять минут над позицией на небольшой высоте просвистел старенький бомбардировщик Ил-28Р, который иногда пускали летать над дивизионами для проверки готовности и калибровки радиолокаторов. Потом последовало еще несколько «вводных», и в результате «готовность» с дивизиона сняли только к ужину.
После ужина народу пришлось чистить оружие. Автоматы чистили «молодые», после всех ручным пулеметом занялся младший сержант Ильин, наконец-то дорвавшийся до заветной игрушки. Балбес решил проверить пулемет, зарядил патрон и нажал на спуск. Пулемет исправно сработал, и бронебойная пуля, пробив аккуратную дырку в стене казармы, ушла на волю.
Забежав в «оружейку», мы застали его бледного как мел, с круглыми, вытаращенными глазами и трясущимися руками. Кое-как к отбою успокоили, отпоив валерьянкой. Дырку быстро замазали, недостающий патрон пополнили. Докладывать, естественно, никому не стали – себе дороже выйдет.
Была уже полночь, моросил тихий, мелкий и теплый дождик, когда мы пошли в очередной раз менять часовых. Сапоги неприятно чавкали и скользили по грязи, набухшие от влаги плащ-палатки стояли колом, дрожащий луч фонарика метался по мокрым кустам, вспугивая ночных птиц.
Дождь тихо барабанил по капюшонам, настраивая на грустный, философский лад. Изредка подсвечивая фонариком, прошли на позицию. Оставив Вову Шварцмана под постовым «грибком» на положенном месте, мы направились было по тропинке в парк, как вдруг услышали какие-то непонятные звуки, походившие на пение и матюки одновременно, исходившие со стороны нового нужника, загадочно белевшего во тьме свежими досками.
С автоматами наизготовку мы потихоньку окружили строение и рванули дверь. На дне пустой (к счастью) ямы, вымазанный в земле, сидел наш прапор собственной персоной, с выпученными глазами и поникшими усами, и отчаянно ругался. Из ямы мы его, разумеется, вытащили, и он, взяв с нас слово никому ничего не говорить, поведал, как туда влетел.
В силу своей дурной привычки Забияка решил, никому не сказав, проверить пост в парке. Перед этим ответственным мероприятием ему приспичило прогуляться «по-маленькому». Открыв дверь, старшина бесстрашно шагнул во тьму и… загремел на дно, поскольку бравые «аккордники», надвинув будку на свежую яму, о внутреннем убранстве абсолютно не позаботились. Яма была почти трехметровой глубины, и низкорослый старшина, видя бесплодность попыток самостоятельно выбраться из нее, затосковал. От тоски и начал «спивать коломыйки», подбадривая себя отборной матерщиной.
Прапорщик поплелся с нами в казарму и завалился спать в каптерку, (благо до подъема оставалось четыре часа), предварительно сделав в журнале весьма краткую запись: «Служба несется бдительно, согласно УГ и КС» («Устав гарнизонной и караульной службы»), видимо свидетельствующую (если верить известному изречению) о его недюжинном таланте в эпистолярном жанре.
Но долго спать никому не пришлось – едва забрезжил рассвет, как прибыла колонна с новой техникой и пополнением и началась обычная в таких случаях суматоха. Сменившись с караула, мы, сдав оружие и немудреное имущество, стали готовиться к отъезду, остро ощущая свою ненужность в этом, внезапно ставшем для нас чужим дивизионе, где уже распоряжались новый командир и горластые, молодые и незнакомые офицеры и сержанты.
К вечернему катеру нас отвез чисто вымытый и украшенный цветущими черемуховыми ветками тягач. Наскоро попрощавшись, мы шагнули на качающуюся палубу, и вскоре все расширяющаяся полоска воды отделила нас от машущих руками сослуживцев. Навсегда!
Легкий порыв ветра донес с берега тревожный звук сирены – одиннадцатый дивизион, уже в новом составе, продолжал нести службу. А у нас впереди была уже совершенно другая жизнь и другие тревоги…
Прошло десять лет. Наш танкер проходил Суэцким каналом, направляясь в Средиземное море. На подходе к порту Исмаилия виднелась громадная стела-памятник защитникам Суэцкого канала в Первой мировой войне. Внимательно посмотрев в бинокль, я увидел на площадке возле стелы знакомые очертания ракет, антенн и кабин радиолокаторов. На площадке стоял развернутый и полностью укомплектованный зенитно-ракетный дивизион комплекса С-75, только окрашенный в песочный камуфляж. Лоцман-египтянин, не скрывая уважения, сказал, что этот дивизион, защищая авиабазу Абу-Суэйр, сбил много израильских самолетов. В знак признательности египтян он здесь поставлен навечно.
Вот мы и встретились снова…